Начало специальной военной операции на Украине во многом стало отправной точкой для трансформационных процессов в российском обществе. О том, какие тренды в социально-политической сфере принес нам год ведения СВО и какие эффекты они за собой влекут — в комментарии Дмитрия Нечаева, доктора политических наук, профессора.
Спустя год после начала специальной военной операции на Украине можно выделить три актуальных феномена, которые сложились за это время и которые имеют перспективные направления — как для научных исследований, так и для прикладных.
Первый — феномен фронтирной идентичности русских Донбасса и Новороссии, который сложился на постукраинском пространстве. Сам термин «фронтир» принадлежит известному американскому историку XIX века Фредерику Тернеру. Фронтир — это подвижная граница освоения новых территорий. Фредерик Тернер имел в виду, конечно, американскую историю, но термины «фронтир» и «фронтирная идентичность» характерны сейчас и для нас. Появление четырех новых территорий в составе России означает не только появление подвижного фронтира дальше, но и появление нового сообщества. И эта идентичность оформилась не только у тех, кто воевал с киевским режимом с 2014 года, кто помогал армейским корпусам в ДНР и ЛНР, но и у тех, кто с февраля 2022 года воюет на постукраинском пространстве. Интересно также то, что данную идентичность обретают не только русские, но и представители других народов, которые разделяют ценности доминантного этноса в РФ. При этом, фронтирная идентичность является пассионарной. Потому эта пассионарность постепенно вовлекает в себя новых носителей уже на территории России. В ближайшем будущем этот феномен будет давать о себе знать. Это окажет кардинальное влияние не только на формирование гражданской (государственной) идентичности, но и на укрепление этнической (русской) идентичности. Новый феномен будет играть свою роль и в разноплановых политических процессах.
Второй феномен. Когда некоторые российские губернаторы стали посещать новые территории, в частности Херсон и Запорожскую область, их начали сравнивать с губернаторами милитари. Мне не очень нравится этот термин, он не совсем точно отражает ситуацию, но в данном случае мы становимся свидетелями формирования политиков-ястребов, губернаторов-ястребов. В американской политической традиции политик-ястреб — это достаточно симпатичный и крайне позитивный образ. Некоторые наши российские академические политологи в свое время выработали такую типологию губернаторов: губернаторы-ястребы, губернаторы-голуби, губернаторы-павлины и губернаторы-дельфины. Так вот, само появление феномена губернатора-ястреба как активного политического субъекта окажет существенное влияние на внутриполитическую ситуацию. Потому что сейчас нет ни одного главы субъекта Российской Федерации, который бы не был на новой территории, а это кардинально меняет его психологию и политический стиль. Я уже не говорю о том, что в нашей политической традиции такой образ будет достаточно востребован и будет активно интегрироваться в общественную почву. От такого губернатора будут требовать более радикального решения проблем и в экономике, и в социальной сфере.
И, наконец, третий феномен. Его я изложу в качестве гипотезы. Спустя год после начала специальной военной операции, возможно, мы являемся свидетелями начала процесса формирования модели однопартийной демократии, при которой формально у нас будет несколько партий, но фактически мы будем наблюдать устойчивый тренд перехода к фактической, однопартийной системе. Как в Китае, например, где существует одна доминирующая партия КПК (Коммунистическая партия Китая), партия-машина (кокус). Хотелось бы напомнить, что в Китае помимо КПК есть еще семь политических партий. Гипотеза о переходе к модели однопартийной демократии не лишена оснований, и если специальная военная операция (СВО) продолжится дальше, то мы увидим эволюцию партийной системы от «полуторапартийной» к фактически однопартийной партиоме.