Знаменитый британский обществовед Бенедикт Андерсон уже вошел в историю науки своим определением нации как «воображаемого сообщества». Что это означает? Нация, начинает Андерсон, это воображенное политическое сообщество, и воображается оно как нечто неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное. Оно воображенное, потому что члены даже самой маленькой нации никогда не будут знать большинства своих собратьев по нации, встречаться с ними или даже слышать о них, в то время как в умах каждого из них живет образ их общности. Все сообщества крупнее первобытных деревень — воображаемые. И сообщества различаются по тому стилю, в котором они воображаются. Нация воображается ограниченной, потому что даже самая крупная из наций имеет границы, за пределами которых живут другие нации. Ни одна нация не охватывает собой все человечество. Нация воображается суверенной, ибо понятие нации родилось в эпоху Просвещения и Французской Революции, разрушивших легитимность династического государства. Нация мечтает быть свободной, а залог и символ этой свободы — суверенное государство. Нация воображается как сообщество, поскольку независимо от неравенства и эксплуатации в каждой нации есть глубокое горизонтальное товарищество. Именно это братство дает возможность миллионам людей добровольно умирать за свою нацию.
Что же заставляет людей гибнуть за свою нацию (и иногда — гибнуть с радостью)? Дело не в идеологии национализма и не в религии, а в более глубоких, культурных корнях национализма, который родился в ситуации распада религиозного сообщества и династического государства. Религиозное сообщество к концу Средневековья было разложено благодаря великим географическим открытиям (религия стала лишь одной из возможных, а не всемирной и единственно возможной и правильной) и падению статуса сакрального языка (у христиан — латыни). Всего за 150 лет после изобретения Гутенберга литература перешла в основном на национальные языки, латынь окончательно умерла. Сакральные сообщества дезинтегрировались. Династическое государство, не имевшее никакой связи с конкретной нацией, в течение XVII в. потеряло свою легитимность и было вынуждено искать новые основания. Итак, возможность вообразить нацию возникает там, где свою власть над умами людей теряют три очень древних представления: а) что есть особый сакральный язык, единственно подходящий для постижения истины, б) что общество естественно образуется вокруг высших центров и под властью монархов, в) что космология и история неразличимы. Упадок этих взаимосвязанных убеждений под воздействием экономических изменений, открытий и развития коммуникаций открыл дорогу поиску нового способа связывания братства, власти и времени.
И способствовал этому поиску, утверждает Андерсон, в первую голову печатный капитализм. Это явление — бизнес, соединенный с распространением знаний и зарабатывающий на этом распространении. Он получил гигантский импульс в связи с Реформацией (война за умы людей велась прежде всего посредством печатной продукции) и распространением национальных языков (которые по мере развития абсолютистских государств вытесняли из административного документооборота латынь). Эти печатные языки заложили основы национального самосознания. Во-первых, они создали унифицированные поля обмена и коммуникации. Люди обрели возможность понять друг друга через печать и газету. И в этом процессе они постепенно стали осознавать присутствие миллионов других людей в их особом языковом поле. Во-вторых, печатный капитализм придал языку новую устойчивость, которая затем помогла выстроить образ древности. В-третьих, печатный капитализм создал такие языки-власти, которые отличались от прежних административных языков. Итак, соединение капитализма и техники книгопечатания в точке фатальной разнородности человеческого языка сделало возможной новую форму воображаемого сообщества, подготовило почву для современной нации.
Как Хантингтон выделяет «три волны демократизации», так и Андерсон усматривает в истории последних трех столетий три волны национализма. Первая из них — «креольские пионеры». Первые современные нации родились в Северной и Южной Америках, в процессе освобождения от колониальной зависимости от Англии, Испании и Португалии. Креольские сообщества, пусть и не отличаясь языком от метрополий, быстро сформировали представление о том, что они нации (задолго до большинства европейских наций). Правящие креольские группы, даже получая образование в метрополии, были ограничены в своих «административных паломничествах» границами собственной территории, никогда не поднимаясь выше — и даже у себя дома высшие посты они были вынуждены уступать выходцам из метрополии. А распространение печатного капитализма дало возможность креолам вообразить себя нацией — в каждой из колоний своей. Итак, креольские нации были созданы союзом креольских паломников-функционеров и провинциальных печатников.
Вторая волна национализма — это европейский популистский национализм XIX в. Он был подготовлен трудами филологов, писателей, священников, учителей. Рынком для их продукции стали зарождающиеся средние слои низовых чиновников, профессионалов, торговая и промышленная буржуазия. Буржуазия была первым правящим классом, достигшим солидарности на воображенной основе (дворянству хватало личных союзов — брачных, дружеских и проч.). Образовались коалиции мелкопоместного дворянства, академиков, профессионалов и бизнесменов, где первые поставляли лидеров, вторые и третьи — мифы, поэзию, газеты и идеологию, последние — деньги и другие средства. В результате уже к 1810-м гг. модель независимого национального государства стала доступна для бесплатного копирования.
Наконец, третьей волной стал официальный национализм. В ответ на волну народного, языкового национализма с середины XIX в. в Европе складываются официальные национализмы. Это была реакция династических и аристократических правящих групп на угрозу исключения из массовых воображаемых сообществ (прежде такой угрозы не было, так как не было таких сообществ). Границы династических государств не совпадали с языковыми, поэтому России пришлось заняться русификацией, Австро-Венгрии — германизацией и т.п. Нациям также подсластили пилюлю колониальным империализмом — в колониях каждый бедняк из метрополии мог чувствовать себя лордом.