Очередная книга известного социолога-дальневосточника Леонида Бляхера посвящена способам выживания, практикуемым хабаровским средним и малым бизнесом в условиях периодических экономических кризисов. Главный фокус — на кризисе 2015-2016 гг., ставшем следствием резкого снижения мировых цен на нефть и первых антироссийских санкций, введенных после «крымской весны». С тех пор наша страна пережила еще два кризиса — пандемический (2020-2021) и связанный с началом СВО и санкционной блокады (2022), на фоне которых события 2015-2016 гг. кажутся не более чем «цветочками». Эмпирическая база исследования весьма хлипкая и напоминает лоскутное одеяло, сшитое по случаю из совершенно разношерстных кусков. Однако сам исследовательский подход Бляхера интересен, поскольку он пытается объять единой рамкой историю освоения Дальнего Востока, перипетии становления российского бизнеса и циклические трансформации отечественной государственности. То, другое и третье рассматриваются как части одного целого, существующие в симбиозе и прямо влияющие друг на друга. Так что исследование предпринимателей «превращается в исследование общества, в котором живут эти предприниматели».
При этом сам Бляхер — однозначно на стороне «народа», описываемого им преимущественно в страдательном залоге, как жертва непрестанных издевательств со стороны государства, руководствующегося собственными, далекими от народных нужд и интересов планами и потребностями. Если точнее, «народа» у Бляхера два, один — пришлый, направляемый на Дальний Восток государством во исполнение его задач, но не задерживающийся тут дольше нужного и при первом же признаке потери государственного интереса к региону покидающий его. Этот народ автора не очень интересует, он не субстанциален, а строго функционален, сегодня он есть, а завтра — ищи-свищи. Другой народ, на порядок более ценный, — автохтонный, вне зависимости от национальности, живущий здесь издавна, обеспечивающий себя собственным промыслом и индифферентный к колебаниям «генеральной линии» государства.
Где же тут бизнес? А он в промежутке между государством и народом, «из тени в свет перелетая» (и обратно) в зависимости от экономической конъюнктуры и флуктуаций государственной политики. Никакого собственного независимого пути развития у него нет, он — функция от множества переменных.
А где же тут кризис? Под ним автор понимает «ситуацию, когда привычные и устоявшиеся за длительное время формы социальной коммуникации и связанные с ними формы деятельности начинают давать сбои, но новые не возникли… Каждая социальная и хозяйственная трансакция становится уникальным приключением с непредсказуемым финалом. Институты перестают регулировать коммуникации и трансакции или делают это очень плохо».
В чем же состоит дальневосточная специфика общероссийских процессов? По мнению Бляхера, Хабаровский край уникален своей «проточной культурой», определяемой как ситуация, когда «приток и отток населения столь значительны, что ядро местного сообщества просто не успевает организоваться и тем более не успевает осознать себя, обзавестись традициями». Проточная культура, таким образом, дает возможность «организовать коммуникацию в условиях, когда глубинных оснований (культурных, этнических и т.д.) нет. Она позволяет включить в себя практически любое чужое, легко адаптируя его под себя».
Основой подобной адаптации выступают витальные ценности выживания — ведь в отдаленном и слабообжитом регионе «само выживание становится проблемой». Решается она через традиционный механизм социальных (не интернет!) сетей с его взаимоподдержкой и комбинацией самых разнообразных ресурсов. Тот, кто в этот механизм не включен, скорее всего, здесь просто не выживет. Включение же «мгновенно преобразует чужого в своего». Видимо, как раз благодаря такому включению в начале 1990-х годов эмигрант из далекого Таджикистана Бляхер и стал в Хабаровске «своим». И именно это позднее позволило ему приоткрыть для нас завесу над происходящим «на изнанке» дальневосточной социальной реальности.
Формами коммуникации в таком разнородном, но связанном социуме, по мнению автора, выступает, с одной стороны, «официальный (имперский) дискурс», а с другой — «мат или иные табуированные в официальной речи концепты (воровская феня, криминальные понятия)». Первый полезен тем, что, «используя официальный язык, регион представляет происходящее в нем в таком виде, в котором оно понятно и интересно центру. И главное не требует какого-либо его вмешательства». Если верить официальным отчетам, все идет по плану, надо только добавить еще немного ресурсов — либо, наоборот, все настолько плохо, что нет никакого смысла соваться сюда. Именно такую роль выполняли, к примеру, «региональные страшилки середины 1990-х годов о китайцах, захвативших территорию, о катастрофической нищете, о тотальном бегстве населения и так далее». Мат же возникает как язык обсуждения общих понятий там, куда официальный дискурс по каким-то причинам не смог дотянуться.
Реальность Дальнего Востока также распадается на два слоя. Первый связан с государством — самым сильным игроком, раздающим блага своим подопечным. Второй от первого удален, его образуют люди-«невидимки», на свой страх и риск выживающие на этой земле. Неформальность сплошь и рядом прорывается в упорядоченный мир государства, которое то активно с ним борется, то закрывает на него глаза. Содержание Дальнего Востока обходится Центру весьма дорого, он хронически убыточен, и в моменты периодического ослабления/оскудевания государства объем дотаций драматически сокращается. Если обычно «многочисленные невидимки (кооператоры, а позже «преступники-цеховики») помогали людям не просто выжить, но и обеспечить минимальный уровень комфорта», то в моменты кризиса государственных людей становится попросту некому кормить, они разбегаются, а невидимые прежде «автохтоны» остаются и даже укрепляют свои позиции.
В частности, распад СССР вывел на дальневосточную сцену предпринимателей — бывших «невидимок», которые теперь взяли на себя ответственность за прокорм региона. «В сословном обществе позиция этих предпринимателей двойственна. Если для внешнего мира они являются предпринимателями (купцами, финансистами, промышленниками и т.д.), то в мире внутреннем они занимаются не бизнесом. Они заняты служением на благо общества-государства. Это «государевы гости». Среди них встречаются титульные (назначенные государством и получающие в связи с этим прекрасное, завидное гособеспечение — например, оклады топ-менеджеров госкорпораций поражают своей величиной) и нетитульные. А есть еще масса самодеятельного населения, занимающаяся «промыслами», что в официальном дискурсе звучит как малый бизнес или индивидуальное предпринимательство. Часть промысловиков работает с госресурсами («несуны», «приписчики» и др.), часть — существует за пределами государственной экономики.
Современный российский бизнес возник на развалинах советской плановой системы и объединил «государевых людей» (выходцев из номенклатуры, назначенных властями обеспечивать хозяйственные потребности государства), прежних «толкачей», теперь превратившихся в самостоятельных предпринимателей, и «невидимок», вышедших на свет. В условиях фактического отсутствия институтов, обеспечивавших потребности бизнеса, таких как контрактное право, суд, полиция и др., сформировалась система отношений, основанная на личных связях и персональном взаимном доверии. «Дела» стали делать со «своими» — теми, кто подстрахует трансакцию, обеспечит сбыт, поможет с деньгами, убережет от «подстав». Весь бизнес стал персонифицированным (поэтому, в частности, его столь тяжело продать).
Так возникла сеть, внутри которой осуществляются социальные и хозяйственные трансакции, циркулирует информация, обеспечивается безопасность. Эта сеть непрозрачна для аутсайдеров, и само ее существование опознается чаще всего косвенно — «по отсутствию ожидаемой корреляции между, скажем, снижением макроэкономических показателей и уровнем жизни, официально фиксируемым падением уровня жизни и политической активностью». Некоторые аспекты этой сети, история ее эволюции и перспективы дальнейших трансформаций и описывает Бляхер в своей замечательной и очень познавательной работе.