«Свой лимит на революции Россия исчерпала», любил в свое время говорить лидер КПРФ Геннадий Зюганов. Позвольте, но отчего же? «Ликование по поводу свержения старого, утратившего доверие режима, массовые демонстрации в поддержку новой власти, пьянящее отсутствие всякой власти — и старой, и новой». Такой «праздник непослушания» — общая примета июля 1789 г. в Париже, марта 1917 г. в Петрограде, августа 1991 г. в Москве.
Увы, вслед за праздником обычно приходит трагедия. О том, чем чревата для жизни страны революция и почему это плохо, рассказывает революционер-практик — фактический глава российского правительства в 1991-92 гг. Егор Гайдар. Корень проблемы он видит в деинституционализации — состоянии, когда прежние институты уже рухнули, а новые еще не возникли. «Институты отражают привычные нормы поведения. Стабильность в обществе, государстве — залог их эффективности». Но когда на смену стабильности и порядку приходит революция, институты работать перестают. За этим сразу же и неизбежно следуют «всплеск насилия, который государство не может контролировать», крах государства в целом, крах денежной системы, исчезновений гарантий собственности, паралич суда и полиции.
Устойчивые институты, действовавшие на протяжении многих лет, распадаются, а на создание новых нужны годы и десятилетия. В промежутке между первым и вторым можно зависнуть надолго. Скажем, Китай в XX веке завис в таком состоянии почти на 40 лет (1911-1949). Характерная его черта — анархия, но она вовсе не «мать порядка». Жизнь людей становится поистине невыносимой — приходит тотальный страх за жизнь и собственность, голод, разруха и война всех со всеми. Одним словом — смута!
Гайдар реконструирует механизм развертывания Смуты, а потом демонстрирует его на двух примерах: русских революций 1917 и 1991 годов. Все начинается с монополии государства на насилие: «до тех пор, пока она сохраняется, пока армия готова выполнять приказы, режим остается стабильным». Но армия тесно связана с обществом, и если ее охватывают революционные настроения, военные быстро понимают, что защищать власть им невыгодно: «если режим падет, то толпа растерзает именно тех, кто открыл огонь. Первые признаки проявления нелояльности армии означают, что режим столкнулся со смертельной угрозой». Отказавшись стрелять в народ, армия перестает подчиняться приказам и теряет главное, что ее скрепляет — дисциплину. Все, теперь у страны «нет пригодной к боевому применению армии. По улицам бродят агрессивные толпы вооруженных людей».
И тут же паралич охватывает полицию — ведь при массовых протестах общества и нелояльности армии она бессильна. На ней же вымещают ненависть к властям революционные массы. Все, у вас больше нет полиции — а значит, общественный порядок, который она охраняла, быстро исчезает. А тут еще начинается амнистия, и из тюрем выходят уголовники…
Жизнь людей быстро становится тяжелее. Обостряются проблемы финансов и снабжения. Возникает вопрос, куда же смотрят новые власти — и можно ли им доверять? «На этом фоне иногда возникает феномен многовластия. Каждый из конкурирующих центров претендует на то, что именно он — законная власть. Пока эти центры борются между собой, страна погружается в омут». При этом любая из властей изначально слаба, ведь «после краха прежнего режима система контроля за сбором налогов, использованием финансовых ресурсов, судопроизводством, обеспечением правопорядка в отдаленных от столицы регионах выходит из строя».
Налоги не собираются, но оплачивать расходы надо, и власть включает печатный станок. Начинается гиперинфляция, доверие к деньгам улетучивается, деревня перестает поставлять продукты городу. Судьба революции зависит «от того, кого поддержат жители столицы. Получить их поддержку надо любой ценой». Чтобы накормить горожан, власть организует вооруженные отряды для реквизиции продовольствия у его производителей. Крестьяне в ответ поднимают восстания, нередко перерастающие в гражданскую войну. На ослабевшую страну набрасываются алчные соседи…
Явный контрреволюционер, Гайдар, однако, настойчиво напоминает: «революция — это трагедия, приговор старой элите, оказавшейся неспособной провести эволюционные реформы, урегулировать социальные конфликты». Чем так рисковать, лучше сосредоточиться на том, чтобы революция просто не потребовалась бы? А для этого — своевременно осуществлять необходимые реформы. Увы, на их пути обычно стоят интересы элит, крепко держащихся за свои статусы и привилегии.
И тем не менее время от времени возникает окно возможностей, которым либо удается воспользоваться, либо нет. На примере истории позднего СССР Гайдар показывает, почему мирные реформы оказались невозможны и потребовалась разрушительная революция, очень дорого обошедшаяся нашей стране. К концу 1970-х годов от социалистического строя у нас осталась «лишь внешняя, дряхлая оболочка». Правящий слой — номенклатура — отлично сознавала, что находится в тупике, и описывала ситуацию не иначе как «маразм». Это доказывало, что «ответственные группы номенклатуры созрели, готовы к переменам».
К радикальным переменам готовности не было, но локальных - ждали с нетерпением и связывала их с приходом к власти самого молодого из членов брежневского Политбюро - Михаила Горбачева. Для перемен, однако, нужна идеология, а кроме никого уже не вдохновлявшего «реального социализма» в наличии были только два варианта: «традиционный имперский великодержавный шовинизм «государственничества» и «социализм с человеческим лицом». Первый был для номенклатуры предпочтительнее, но, увы, «державный ренессанс» был технологически неосуществим и «социально-психологически невозможен, невыгоден для капитализирующейся номенклатуры» — ведь он требовал «закручивания гаек» и ограничением свободы самообогащения.
Так выбор был сделан в пользу «социализма с человеческим лицом» как защитной маски для разных фракций номенклатуры. Под ней скрывались идеал «общества потребления», а социальный смысл этого течения состоял в ускоренной «номенклатурной приватизации» общенародной собственности. Перестройка Горбачева имела целью «изменить фасад обветшалого строя, легализовать стихийно сложившиеся внутри системы отношения собственности, построить (или вывести на поверхность) здание номенклатурно-бюрократического государственного капитализма». Такова, констатирует Гайдар, «обычная судьба любой революции, которая физически осуществляется, разумеется широкими массами, но в интересах, как правило, организованного (и достаточно богатого и достаточно привилегированного и при старом режиме) меньшинства».
Умело решая свои задачи, номенклатура активно маневрировала, вела себя очень гибко — но своими интересами ни в коем случае «не поступалась, наоборот, успешно их реализовывала». В итоге развал СССР и социалистического строя произошел почти бескровно, эволюционным путем, хотя и революционно по форме. Получившийся результат мог быть разным: как открытая рыночная экономика западного типа, так и номенклатурный капитализм. На практике реализовался второй вариант. Чем он опасен для России? Тем, что она, переходя на капиталистические рельсы, присоединяется не к «первому миру» развитых западных стран, а к третьему. Тому, где и прозябает в застойной бедности «большинство стран с рыночной экономикой».