Рецензия опубликована в журнале «Историк» №94, октябрь 2022
Советское государство считалось страной трудящихся, а рабочий класс в ней — правящим. Почему же в 1991 году, когда это государство распалось, рабочий класс не поднялся на его защиту? Наоборот, трудящиеся активно участвовали в его развале и растаскивании по национальным квартирам. Этот парадокс заставляет задуматься, чем на самом деле был советский рабочий класс и в каких отношениях он состоял со «своим» государством. Молодой российский социолог-марксист Максим Лебский изучает жизнь рабочих в условиях «промышленного патернализма», существенно усилившегося в результате косыгинской экономической реформы 1965-1969 годов. Если революция в 1917 году сделала рабочий класс субъектом истории и дала ему доступ к управлению государством, то уже с конца 1920-х годов он оказался «политически обезличен в связи с тем, что государственно-партийная бюрократия оттеснила рабочих от управления обществом». Так стартовал процесс «деструкции рабочего класса и превращения рабочих в аморфную массу советских обывателей» — что интересно, на фоне его безусловного количественного и качественного роста. В ходе индустриализации был сформирован, по сути, «новый рабочий класс, который был крайне восприимчив к упрощенным политическим лозунгам о победе социализма в СССР». Стремительный слом крестьянского уклада, массовый приход крестьян на заводы создал «переходный тип полурабочего-полукрестьянина», сохранявшийся несколько десятилетий. Но и сами заводы и фабрики радикально изменились в своей социальной роли! Ячейкой советского общества стала не семья, а трудовой коллектив.
«Вся жизнь советских рабочих и их родственников оказались теснейшим образом связана с предприятием как организатором социально-экономического пространства». Завод выполнял широкий спектр непроизводственных функций: строил и содержал детсады, больницы, пионерские лагеря, жилье, магазины, столовые, дома культуры, турбазы, библиотеки, подсобные хозяйства, стадионы и др. Это не только полностью соответствовало официальной советской идеологии, но и было важным элементом советской модели индустриализации: средства на неё выделялись конкретным заводам, а уже их директора, руководствуясь сугубо производственными целями, были вынуждены думать о том, как и чем удержать рабочих. Так, в полуголодные 1929-1933 годы заводы организовали систему рабочего снабжения, удовлетворявшую потребности рабочих. Затем началось масштабное жилищное строительство — опять-таки в интересах и по линии заводов и фабрик. Без этого закрепить на заводе полурабочего-полукрестьянина, который всегда мог уйти на другую «великую стройку», было сложно. Если в исторических центрах страны жилье в основном строилось и управлялось местными властями, то в новых индустриальных городах львиная доля его возникала и содержалась предприятиями. И этот способ создания устойчивых заводских коллективов сработал! Отсутствие жилья и детсадов, плохие условия труда, низкая зарплата — все эти главные причины ухода рабочих нейтрализовались активным развитием социальной сферы за счет и вокруг предприятия. Так в 1930-е годы сформировался «промышленный патернализм»: государство перекладывало на директоров предприятий решение социально-бытовых проблем рабочих, а те боролись с текучкой рабочей силы путем предоставления работникам дополнительных материальных льгот помимо зарплаты.
Новый импульс эта система получила в 1960-х годах, когда трудоизбыточность советской экономики сменилась дефицитом рабочей силы. Протест советского рабочего против тяжелых условий труда и низкого вознаграждения выражался не в забастовках и политической борьбе, как в царской России и на Западе, а в увольнении либо в «осуществлении негативного контроля над производством: производстве брака, нарушении трудовой дисциплины». Встал вопрос, как стимулировать рабочих не только оставаться на предприятии, но и работать продуктивнее. Решение, которое нашли премьер Алексей Косыгин и его соратники, было таким: повысить долю прибыли, оставляемую в распоряжении предприятия, и расширить возможности директора завода распоряжаться этой долей. Предполагалось, что это мотивирует работников брать на себя более напряженные производственные планы и выполнять их. По факту этого не произошло, но зарплаты и премии работников действительно увеличились, как и полномочия директорского корпуса. Это полностью отвечало его стремлению к расширению своей автономии, которая при Сталине успешно подавлялась, а при Брежневе — наконец восторжествовала. Госплан во многом утратил руководящие функции, «ведомственная либерализация» экономики привела к разбалансировке народного хозяйства и ослабила его управляемость. Более того, реформа запустила процесс размывания «института государственной собственности, способствуя постепенному выделению из нее собственности групповой». Тем самым были заложены первые основы «директорской приватизации», развернувшейся в 1990-х годах, когда прежде общенародные предприятия через разнообразные схемы превратились в собственность «красных директоров».
Расширение материального стимулирования советских рабочих и управленцев, ставшее результатом косыгинской реформы, не привело к росту продуктивности советской экономики. Вместо этого произошло перераспределение прибыли от государства в целом к работникам отдельных предприятий. Однако на эти деньги нужно было что-то покупать, а покупать-то было нечего! Если бы продуктивность экономики, и прежде всего «предприятий группы Б» (производство предметов потребления), выросла, проблемы бы не возникло. А так как этого не произошло, стал формироваться обширный «денежный навес», необеспеченный товарами и услугами. Это привело к ускорению скрытой инфляции (повышению предприятиями отпускных цен) и обострению дефицита на потребительском рынке. «Предприятию было выгодно производить именно дорогую продукцию, целенаправленно завышая ее трудоемкость и материалоемкость», дешевые же товары вымывались из ассортимента. Каждый отдельный работник стал получать больше, но жизнь в целом становилась только хуже! Тем самым тренд к деградации советской экономики усилился. Усилилась и ведомственная разобщенность, в некоторых случаях «заводы образовали внутри государства отдельное социальное пространство со своей системой производства и распределения». Возникли настоящие «городские индустриальные общины со своими институтами социализации и вертикалью власти». Резко вырос политический вес директорского корпуса при ослаблении влияния партии и государства в целом. Платить за это пришлось всему обществу — ведь, чтобы удержать рабочих, директор был вынужден закрывать глаза на пьянство, брак, воровство…
Все классы в СССР, кроме госпартбюрократии, были отчуждены от политики, поэтому к концу советской эпохи «классы существовали в экономическом смысле, но не в политическом. СССР был классово обезличенным обществом», страной обывателей. Классовая идентичность рабочих последовательно сужалась и в итоге деградировала до «группового сознания на уровне конкретного предприятия». Иными словами, к 1980-м годам свои жизненные интересы и ожидания рабочий связывал со своим заводом, а до класса в целом или даже страны дела ему, по сути, не было. «Рост потребительских настроений среди рабочих стал закономерным результатом отчуждения рабочего класса от рычагов управления экономкой и политической жизни», бюрократия приучила трудящихся к пассивности. Горизонтальные связи внутри рабочего класса ослабли, уступив место вертикальным — внутри предприятия и отрасли. Косыгинская реформа окончательно оформила смычку директората и рабочих предприятия — против всей остальной страны. Советское общество превратилось в набор разрозненных трудовых коллективов, которые не рассматривали друг друга в классовых категориях («мы — рабочие»). И поэтому, когда Перестройка открыла шлюзы для общественной самоорганизации, трудящиеся стали объединяться не по классовому, а по совершенно другим принципам — национальным, религиозным, политико-идеологическим. Рабочие стали «пассивными наблюдателями политических бурь», а один из самых боевитых их отрядов — шахтеры — даже активно приближали крах СССР. И затем сами стали одними из первых его жертв…