Рецензия опубликована в журнале «Историк» №89, Май 2022
Книга российского политического философа и аналитика Бориса Межуева, вышедшая в 2013 году, посвящена перипетиям отечественной политики периода «инноваций и модернизации» 2008–2012 гг. По задумке либеральных политологов и экономистов, этот период должен был стать своеобразной «перестройкой #2». Должен был — но не стал! Слишком хорошо выученным нашим обществом оказался урок первой перестройки, завершившейся «победой протестных сил и последующим крахом государства, обвалом экономики, явным ослаблением суверенитета страны и обнищанием значительной части населения». Такое фиаско сформировало у нас настоящий «исторический невроз», выражающийся в широко распространенных опасениях и «низов», и «верхов» насчет того, к чему может привести политическая модернизация и либерализация.
И наоборот, антипутинская оппозиция уроков перестройки не выучила: она не смогла толком объединиться, выдвинуть харизматического лидера, представить свои лозунги и требования в виде интересов большинства россиян. Даже по собственным декларациям участников движения «белоленточников» это было выступление «креативного класса», т. е. меньшинства «лучших людей», страшно далеких от нужд и настроений общества в целом. А нравственной силы и статуса «образцового класса», которыми располагала советская интеллигенция, ее наследники — «приличные люди» нулевых годов — и подавно не имели. Таким образом, повторения перестройки не получилось. Тем интереснее разобраться, почему и как стала возможной та самая, первая перестройка 1985–1989 гг., которой и закончилось существование советского государства.
Провал перестройки, считает автор, не был предопределен, существовали и вполне жизнеспособные альтернативные пути. Вопреки повторяемой «прорабами перестройки» мантре «Иного не дано!» альтернатив было множество. Первая из них — путь Рыжкова – Лигачева, продолжающий линию Андропова: активизация борьбы с коррупцией, торговой мафией, чистка аппарата партии и силовых структур, кадровое обновление, ставка на модернизацию тяжелой промышленности. Альтернатива #2 — авторитарное рыночное реформаторство пиночетовского типа, — этот путь проектировали «системные либералы», во времена перестройки находившиеся на вторых-третьих ролях и призванные к власти только Ельциным. Альтернатива #3 — интеллигентская, олицетворяемая Раисой Горбачевой с ее Фондом культуры: вера в то, что социализм прекрасно может ужиться с «культурной автономией», свободой творчества и уважением к национальному наследию. Альтернатива #4 — молодежно-комсомольская, родом из 1960-х годов, со ставкой на «инициативу снизу», пафосным призывом к переменам и готовностью объединить все левые силы планеты вокруг горбачевского «нового мышления». Идеолог этой альтернативы — бывший «шелепинец», участник «прокитайского заговора» в советском руководстве эпохи раннего Брежнева, а затем ближайший горбачевский советник Александр Яковлев. Альтернатива #5, которую можно связать с именем Шеварднадзе, — это «ставка на новую разрядку с США и включение либерализировавшегося СССР в новый мировой порядок в качестве одного из двух главных его демиургов». Реальная перестройка оказалась ожесточенной борьбой этих альтернатив, каждая из которых имела корни в идейно-политических течениях советской истории — от ленинско-бухаринского нэпа и доандроповской «реформы под надзором спецслужб». В итоге провалились все альтернативы, и в хаосе их столкновений исчезло и само советское государство.
Срыв демократического эксперимента периода перестройки — свержение Горбачева в конце 1991-го, а затем расстрел из танков Белого дома в октябре 1993 года — оставили стране в наследство проблему незавершенности перехода к современным формам политического управления. Вместо разделения властей и представительного парламента мы получили плебисцитарную модель, основанную на прямом взаимодействии лидера и народа, практически без посредников в виде политических институтов. При всей ее эффективности она описывается так: «У нас есть вождь, и он нам нравится; когда он нам перестанет нравиться, мы его постараемся свергнуть. Зачем нам демократия?». Подход вполне подростковый, тогда как демократия — это политическое состояние, характерное как для «нормальных, взрослых народов, которые вышли из состояния патриархальной детскости, когда человек готов покорно слушаться более высоких по статусу, так и романтической молодости, когда душа тянется к чему-то необычному и харизматическому». Политическая взрослость как отказ преклоняться перед чужой силой есть фундамент особого типа мировоззрения, которое автор называет русским викторианством. Такое мировоззрения вызревало внутри позднесоветской культуры, но не успело сложиться в сколько-нибудь целостный и распространенный комплекс идей.
Его нераспространенность и слабость в нашей стране Межуев связывает прежде всего с непроработанностью вопросов национального суверенитета: «демократия в Россию могла бы прийти только на волне национального самоопределения», т. е. отказа от преклонения не только перед внутренним, но и внешним — иностранным — господином. Пренебрежение, недооценка национального чувства дорого стоила этому течению, предопределив его непопулярность. Неудача же русского викторианства означала, что «демократическую планку» в национальном развитии мы не взяли — и пока еще продолжаем оставаться во власти «подростковых» политических неврозов. В нашем сознании демократия и государственная слабость тесно связаны. Эта ошибка — понятная, но от того не менее грубая. Ее корни автор прослеживает вплоть до 1960–1970-х годов, изучая как перипетии политической борьбы в позднесоветском руководстве, так и их отражение в отечественной литературе и кино. Эта связка неслучайна: автор вводит термин «культурное поколение», описывая советских интеллигентов в их взаимодействии с властью. Будучи в своей массе предельно аполитичными, они стремились почти исключительно к обретению духовной свободы — свободы смотреть «запрещенные» фильмы и читать «неправильные» книги, т. е. пользоваться плодами «несоветской» культуры. Их идеалом была «Касталия» Гессе, территория духовной свободы. По их мнению, «социум должен был измениться в одночасье, ему следовало превратиться в независимый от всякой политики мир культуры и свободного творчества». И ровно такую свободу интеллигентам дал Горбачев: примерно к концу 1988 года эта программа была выполнена! Но как только интеллектуальный класс получил то, что он хотел получить, он немедленно захотел большего — как в знаменитом фильме Сергея Соловьева «Асса», когда хрупкого и аполитичного интеллигента Бананана сменяет в качестве героя поколения брутальный «свой парень» Виктор Цой, требующих немедленных «перемен».
Политика вытесняет культуру, а затем, всего через пару лет, крах надежд, благотворность произошедших перемен сформирует всеобщее разочарование в перспективах жизни в своей стране. Произойдет тотальная деполитизация интеллигенции под лозунгом «А чего хорошего стоит ждать в этой стране?». Следующим шагом станет «колоссальная коммерциализация культуры», а с ней — и полная утрата интеллигентами «прежнего, почти неоспоримого в брежневские годы духовного влияния». Какой контраст со временами «застоя», когда авторитарная власть позволяла интеллектуалам «непубличную, но широко известную в узких кругах полуоппозиционность»! В рамках «застоя» были возможны и религиозно-философские поиски Сергея Аверинцева, и «советское картезианство» Мераба Мамардашвили, и социологический семинар Юрия Левады, и тартуская семиотическая школа Юрия Лотмана, и публикация булгаковского «Мастера и Маргариты», и «Солярис» Тарковского. «Культурное поколение» вело диалог с властью на языке культуры, само не претендуя ни на какое политическое влияние и ограничиваясь поиском вечных смыслов в Царстве Духа. В результате, когда по-настоящему исторические перемены начались, оно оказалось к ним совершенно неподготовленным ни интеллектуально, ни психологически, ни организационно. Все мыслимые этими прекрасными людьми духовные высоты были взяты перестройкой очень быстро, а дальше началось что-то, к чему никто не был готов. У советских интеллектуалов не оказалось своей программы, и они стали просто ширмой, декорацией для чужих программ, не понимая их чуждость и губительность. Провал «культурного поколения» был предопределен, и столь же предопределенным оказалось духовное опустошение общества. Советская аполитичность, отказ интеллигенции 1960–1970-х годов от выработки собственной политической программы, заключает Межуев, стала важнейшим фактором поражения и краха и нашего «интеллектуального класса», и перестройки в целом.