Рецензия опубликована в журнале «Историк» №108, декабрь 2023
Двухсотлетний юбилей Великой французской революции, отмечавшийся в 1989 г., прошел в тени более актуальных событий — перестройки в СССР и «бархатных революций» в Восточной Европе. Тем не менее юбилейная дискуссия о событиях 1789 г. имела место, ведь значение этой революции для мировой истории настолько огромно, что каждое новое поколение исследователей старается внести свой вклад в ее изучение. Французский историк Роже Шартье в своей книге, увидевшей свет в 1990 г., сфокусировался не на причинах или движущих силах революции, а на ее культурных истоках, т.е. тех условиях, которые сделали ее возможной. «Возможной же она стала потому, что стала мыслимой». По сути, речь идет о связи между Просвещением и Революцией: действительно ли первое идеологически подготовило вторую, как мы привыкли думать, или же все сложнее? Шартье считает, что ответ не так прост, как кажется. Возможно, все было наоборот: Революция, нуждаясь в идеологической легитимации, поставила себе на службу Просвещение, приписав его деятелям собственные цели и ценности, назвав их своими предтечами и провозвестниками.
Для этого революционерам «пришлось осуществить строгий отбор литературного и философского наследия и привести совершенно различные мнения и позиции к общему знаменателю». В реальном Просвещении соседствовали реформаторы и утописты, умеренные и радикалы, монархисты и республиканцы. Вместо этого многообразия и сумбура была искусно сконструирована совершенно другая картина. Просвещение предстало в глазах потомков как «свод однородных, всеобщих, неизменных идей и твердых убеждений». Как же так вышло? Дело в том, что усилиями деятелей Революции был создан «пантеон» мыслителей и написана «родословная» революции, для чего пущены в ход все доступные тогда методы культурно-информационной борьбы: речи, праздники и рисунки. Это получилось не сразу, ведь всякая из враждующих революционных партий имела свое видение мира и свой образ Просвещения, призванный подвести под него базу, но все-таки получилось. Однако почему же все-таки нельзя считать Просвещение подготовкой к Революции?
Шартье называет натяжкой «выводить поступки и политические воззрения из мнений, мнения — из круга чтения, а понимание текстов — из самих текстов». Считается, что поток обличительных текстов, порожденных Просвещением, подорвал легитимность «старого порядка» и побудил французов к свержению режима. Тексты эти, однако, не только сами по себе крайне разнообразны и противоречивы, но, что важнее, чаще всего дают возможности для самых разных интерпретаций. Интерпретация смысла подпольной литературы зависит не только от того, что вкладывают в свои произведения авторы, но и от ожиданий и запросов их аудитории. Отход французов от почитания монархии и «старого порядка» в целом, считает историк, это не результат широкого распространения «философических книг», а наоборот, условие и залог их популярности. Жизнь общества и его запросы серьезно изменились к тому моменту, как деятели Просвещения «пошли в народ». Если бы этого не произошло, ни на какую популярность их смутные и путаные писания претендовать бы не могли. «Война памфлетов», разразившаяся за полтора десятилетия до революции, упала на хорошо унавоженную почву: процесс десакрализации монархии и всего с ней связанного Шартье скрупулезно прослеживает вплоть до начала XVIII века.
Конфликт между французской монархией и влиятельным католическим движением «янсенистов», проповедавшим строгие моральные ориентиры, в свое время побудил короля провести размежевание государственных интересов и моральных суждений. Первые были признаны единственным критерием правильности действий государя, мораль же оттеснена в область приватного. Сначала это помогло королю диктовать свою волю вопреки моральному осуждению религиозных авторитетов. Но когда кризис в стране стал очевидным, критерий соответствия действий короны государственным интересам обратился уже против монархии! Вот тут-то и разразилась «война памфлетов», в конечном счете дискредитировавшая монархию. И эта война стала возможной благодаря долговременному (он занял почти полтора века) процессу развития «литературного поля» страны. Литература при поддержке короля и его приближенных постепенно превратилась во влиятельный общественный институт. Сформировался рынок независимых суждений, и «общественное мнение в конце концов стало более могущественным, чем сам государь».
Парадоксальным образом, изменения в культуре, подготовившие революционный перелом, связаны не с упадком монархии, а, наоборот, с ее могуществом. И Просвещение, и Революция — оба этих явления не более чем элементы общего исторического процесса. Это распад традиционного и становление современного общества. В этом процессе выдающуюся роль сыграли и абсолютная монархия («старый порядок»), резко усилившая центральную государственную власть в противовес местным деспотам, и революция, освободившая нацию от покорности династии и религии. Монархия объединила страну и создала арену, где позже развернется битва за волю нации, и сделала возможным появление языка, на котором будут обсуждаться общественные проблемы и формулироваться революционные программы. Просвещение было не более чем непреднамеренным последствием развития французского абсолютизма, когда уверенная в себе династия и высшая аристократия допустили развитие литературы и появление поля независимых суждений, подорвавших впоследствии их собственную легитимность.