Крупный позднесоветский либеральный религиовед и политолог Дмитрий Фурман (1943-2011) в своей последней прижизненной работе анализирует постсоветскую российскую политию, предсказывая ей неизбежный упадок и «последний кризис», но после него — вероятное возрождение на прежних началах, хотя и с новыми лицами. И пусть в этой книге по понятным причинам не учитывается целый ряд существенно повлиявших на нашу политическую систему событий и процессов последнего десятилетия, она всё равно остаётся интересным и весьма критичным опытом анализа нашего настоящего и прогнозирования нашего будущего. Автор начинает с отрицания транзитологической парадигмы постсоветского развития, долгое время господствовавшей в общественных науках. За время, прошедшее после падения СССР, «все страны, которые действительно переходили к демократии, уже давно к ней перешли», утверждает он. Отталкиваясь от «правила Хантингтона» (переход к демократии возможен только после двух-трех смен власти на свободных выборах), он констатирует, что большинство постсоветских стран, кроме прибалтийских, не сделало на этом пути даже первого шага. И хотя сегодня это утверждение легко оспорить, в целом тенденция схвачена верно. Более того, Фурман считает, что по мере удаления от 1991 года постсоветские политические системы, постепенно эволюционируя, скорее изживали «элементы демократии, которые были в наших обществах в недолгое действительно «переходное» время» конца 1980-х — начала 1990-х годов. В результате эти страны сегодня оказались «ближе к позднесоветскому обществу, чем к России (или Белоруссии) конца “перестройки” и начала постсоветской эпохи».
Переход, от чего бы и к чему бы он ни шел, уже закончился: «сложилась относительно стабильная политическая и социальная система, хотя и совершенно иная, чем в демократических странах, в том числе и во всех постсоветских посткоммунистических». А значит, надо понять ключевые характеристики постсоветских политий. Для Фурмана главное то, что «это не система, основанная на единых “правилах игры”… а система, при которой власть побеждает всегда, а “правила игры”, напротив, могут меняться по желанию этого постоянного “победителя”. Демократические и правовые нормы и институты в ней играют роль “декорации”, камуфляжа», скрывая вполне авторитарную организацию власти. Однако в отсутствие династического или военного основания легитимности «демократический камуфляж в этой системе является необходимым, имманентным ей элементом». Ядро системы — личная власть «безальтернативных» президентов, правящих, сколько хотят (обычно они хотят править до своей смерти) и передающих власть кому пожелают». Такие системы не имеют специфического самоназвания, но на Западе их принято называть «имитационными демократиями». Это определение сближает их с большинством политий стран «третьего мира», прежде всего — латиноамериканских. Они отличаются и от советско-коммунистической, и от западной демократической систем. Так, главное отличие от советской системы — в «имитационных демократиях» отсутствует тоталитарная догматическая идеология, а значит, и необходимый для её поддержания тотальный государственный идеологический контроль.
Цикл существования постсоветской политии Фурман разбивает на три фазы: зарождение, развитие и нарастание противоречий, ведущее к «последнему кризису». Описывая «золотой век» системы, то есть момент её наивысшего развития (его автор относит к 2004-2008 гг.), автор фиксирует такие черты, как устойчивость её внутреннего и международного положения, , экономическое процветание, максимум популярности президента, отсутствие внутренних конкурентов. При этом «колоссальная власть Путина лишь в минимальной мере зиждится на страхе». Наоборот, «народ добровольно идет на выборы и голосует так, как этого хочет президент, альтернативы которому он не представляет, которому он доверяет и которого даже искренне любит». И дело не только в действительных успехах Путина и устранении им любой альтернативы себе, но и особенностях русской психологии: «страх анархии, безвластия и перемены власти заставляет «любить» правителя, искать в нем какие-то достоинства… Если общество бессильно перед властью, ему не ничего не остается, как ее любить». Но любят его куда больше Ельцина, потому что «именно при Путине страна выходит из страшного трансформационного кризиса 90-х», достигает желанных стабильности и хотя бы минимально необходимого порядка. Устав от долгих бурь и гроз, общество с радостью восприняло сильную власть «безальтернативного» правителя как условие стабилизации. В такой ситуации выстраивание режима личной власти не представляло какой-то титанической задачи и зачастую происходило естественно, «само собой».
Достигнутая в этот момент степень контроля власти над обществом очень велика, но это еще «не мучительный для общества контроль, от которого оно мечтает избавиться». Однако в достигшем зрелости политическом организме неизбежно «начинают действовать силы саморазрушения». Присущие ему глубокие противоречия со временем обостряются и ведут к кризису. Главное противоречие Фурман видит между авторитарным содержанием системы и её демократической формой. «Система прочна до тех пор, пока это противоречие не осознается». Но эволюция системы ведет к тому, что это противоречие все более выходит наружу, что становится наиболее видным в ходе выборов: они всё более вырождаются в фикцию, ритуал. Сначала это не вызывает протеста, но сами выборы уже перестают вызывать интерес. Тем самым ослабляется главный инструмент, обеспечивающий власти признание обществом её легитимности. Другого такого инструмента у системы нет — ведь собственной догматической идеологии, в отличие от советской системы, она не имеет. Процесс делигитимации ускоряется поколенческими сдвигами: во взрослую жизнь приходит все больше людей, не приученных воспринимать имитацию демократии как норму. Таким образом, ритуализация выборов вступает в противоречие с эволюцией общества, все менее склонного обманываться демократическим фасадом власти. Этому способствует постепенная атрофия, по мере усиления власти, обратной связи между ней и обществом. Максимум контроля наверху ведет к максимуму непредсказуемости и бесконтрольности внизу. А возможности власти восстановить этот контроль ослабевают, поскольку социальная мобильность в таком обществе организована по-бюрократически: она выталкивает наверх все более безликих и безропотных людей. Это критически ухудшает качество элиты: она может исполнять приказы, вознаграждая себя коррупцией, но не способна к самостоятельному принятию решений в кризисной ситуации.
Впереди режим ждёт кризис, к которому стареющая, склеротичная, застойная система всегда оказывается не готова. «Такие кризисы всегда наступают неожиданно. Неожиданно пало самодержавие, неожиданно пал СССР, неожиданно происходили цветные революции». Неожиданно — потому что обратная связь уничтожена, и поступающие сигналы опасности режим не распознает либо даже игнорирует — в этом проявляется его далеко зашедшая деградация. Маловероятно, что кризис будет связан с выборами — сценарий «цветной революции» предполагает наличие сильной организованной оппозиции, способной отстоять свой успех на выборах против фальсификаций со стороны власти. Ничего подобного в России не просматривается. А значит, повод к кризису, скорее всего, будет другой. Сам же кризис наверняка «будет вновь сопровождаться апелляциями к демократическим принципам» (просто потому что больше не к чему апеллировать). Но вероятность того, что в результате кризиса установится демократия, весьма низка: вероятно, победители вновь, как и в 1991 г., попытаются «закрепиться у власти и не допустить ротаций в будущем». Ведь для победы демократии «нужна не просто победа “демократических сил”, но нужно и наличие сильной и также принимающей демократические “правила игры” оппозиции». Маловероятно, что нынешняя элита будет всерьез сопротивляться победе «новых демократов», скорее всего, она тут же перебежит на их сторону — а это «будет скорее благоприятствовать восстановлению в новой форме старых порядков». А значит, постсоветская полития, пройдя через кризис, возродится с новыми лицами, но старой сутью.