В конце XX века в социологической науке наметился «цивилизационный поворот». Прежнее скептическое отношение к понятию цивилизации сменилось более внимательным отношением и разработкой нескольких связанных с цивилизационным подходом социологических парадигм. Автором одной из них, «реляционной», стал исландский ученый Йохан Арнасон, много занимавшийся исторической социологией России, Китая и Японии. Сегодня он по праву считается лидером «цивилизационного поворота» в социологии и наследником Шмуэля Эйзенштадта, выдвинувшего теорию «множественных модерностей». Ее суть — в признании, с одной стороны, современности новой цивилизацией, ядро которой составляет качественно выросшая автономия человеческой личности, а с другой — в постулировании множественности путей различных человеческих обществ к современности, вылившейся в целый ряд несхожих вариантов этой цивилизации. Из разных материалов, составивших книгу Арнасона, для российского читателя наибольший интерес представляют те, что посвящены коммунизму как одному из «множественных модерностей» (автор твердо отрицает идеологизированные оценки «реального социализма» как «восстания против модерности» и «тупикового отклонения от столбовой дороги цивилизации»).
Советскую модель он рассматривает как одну из форм глобализации, советские стратегии — как ответы на глобальные проблемы, как альтернативы глобального масштаба и инициативы с глобальными же последствиями. Автор трактует превратности судьбы СССР через три главные категории: коммунистическое движение, империя и цивилизация. Соотношение этих трех компонентов динамически менялось. КПСС сформировалась в орбите рабочего движения, а после победы в революции ссылка на рабочее движение играла ключевую роль в легитимации советского режима. На практике, однако, революция покончила с социальными движениями, а их место занял новый аппарат власти, чьей целью стало блокировать любое возобновление коллективного действия. Пришлось создавать международное движение нового типа, которое стало инструментом глобальной стратегии СССР и твердо контролировалось им. Имперское наследие оказало решающее влияние на развитие советского государства, так как оно унаследовало не только геополитические ограничения и внутренние структурные проблемы Российской империи, но и имперскую традицию «революций сверху», т. е. направляемой государством социальной трансформации (что затем реализовалось в сталинской индустриализации и проч.). Сталин соединил большевистский проект с более ранними образцами имперской модернизации, воссоздал имперское государство в качестве мировой державы и дал ему прочный идеологический фундамент. «Лишь властная структура имперских масштабов могла сделать правдоподобной миф о „социализме в одной стране“».
Однако в долгосрочной перспективе поворот к империи и его непредвиденные последствия вызвали кризис всей структуры советской власти. На этот кризис Горбачев ответил стратегией реформ, которая оказалась саморазрушительной. Но советский опыт имел и цивилизационный аспект, став особой версией модерности. По мере перехода к мирному сосуществованию с капиталистическим миром все большее значение приобретали претензии Москвы на то, чтобы воплощать новую, более прогрессивную и справедливую цивилизацию. Она мыслилась как воссоздание общинной формы социальной жизни без отказа от достижений и обещаний современности. Обещая продолжить рациональное овладение миром и его координацию, эта модель должна была исключить сопровождавшую этот процесс исторически конфликтную динамику. Централизованное планирование было призвано обеспечить экономический рост без неопределенности и анархии капиталистических спадов и подъемов. Партия-государство и ее «приводные ремни» помогали мобилизовать общество для коллективного действия и минимизировать политическое и межэлитное соперничество. «Безоговорочная вера в науку как источник прогресса была соединена с абсолютизацией ее культурной функции». В общем, советский модерн видел себя обществом без структурного конфликта и культурной фрагментации, — и вот уже перед нами новая цивилизация, обладающая глобальной миссией (ну или как минимум ее мираж)! Источник харизмы Сталина видится именно в способности синтезировать три компонента, превратив их в советский символ веры.
Главными игроками коммунистического мира были Россия и Китай, расхождение между их путями стала поворотным моментом в истории всего движения. Несмотря на все различия, две великие страны настолько сильно повлияли друг на друга, что в их взаимодействии можно усмотреть феномен уже не просто множественных, а «переплетенных модерностей». Русская и китайская революции определяются автором как «имперские». Это значит, что начало им положил коллапс империи, вызванный неудачами и дисбалансами процесса модернизации и приспособления к глобальным тенденциям современности. Результатом же явилось восстановление империи на новых основаниях и с новыми элитами во главе — благодаря мобилизации новых социальных сил. Парадокс в том, что заимствованные на Западе революционные идеологии послужили рационализации и легитимации процессов восстановления двух наиболее могущественных незападных империй. Конфликт между мировой, по замыслу революционной идеологией и более узкими интересами восстановленных империй на мировой арене стал одной из движущих сил их последующего развития. Взаимодействие между революционными Россией и Китаем, в свою очередь, оказало огромное влияние и на обе империи, и на судьбу коммунизма как мирового проекта. «Красная глобализация» как альтернатива капиталистической была возможна только при условии объединения России и Китая в сплоченный блок. Но он просуществовал недолго, а без такого союза СССР был обречен быть сырьевым придатком Запада.
Последующая конфронтация с КНР превратила холодную войну в войну на два фронта и внесла вклад в имперское перенапряжение, в конце концов завершившееся распадом СССР. Красный Китай позаимствовал у России гораздо больше, чем она у него, благодаря той поддержке, которую Сталин оказывал китайской революции на протяжении четверти века. Это позволило КПК сначала создать «зародыш государства», затем выдержать войну с японцами, сокрушить Гоминьдан в гражданской войне и восстановить единство Китая после трети века хаоса и войны всех со всеми. Советская модель была адаптирована в качестве нормативной для КНР, но страна продолжала сильно отставать от СССР во всех отношениях, кроме численности населения. КПК стремилась во всем быть наравне с КПСС, чему мешала фундаментальная отсталость Китая. Попытка форсировать развитие в 1950-х годах инструментами партийных «накачек» и массовых идеологических кампаний привела к провалу, за которым последовал разрыв с СССР и новый период радикальных экспериментов. Сформировалась «несбалансированная версия сталинистской автократии» во главе с харизматическим лидером, обладающим огромной идеологической властью. Ее главные черты: ставка на ускоренное развитие, усиленную мобилизацию масс и тотальный идеологический контроль. Присутствовал также эгалитарный дух, что помогало лидеру преодолевать сопротивление элит этой постоянной «саморадикализации», напоминающей «перманентную революцию» Троцкого. Система так никогда и не смогла сбалансироваться, и после смерти Мао Цзэдуна Китай избрал новый путь — рекомбинацию капиталистической экономики, коммунистической идеологии и власти партии-государства. В результате сформировался совершенно новый и весьма успешный вариант общей модели, далеко вышедший за пределы советского опыта.
Другие рецензии Валерия Фёдорова можно прочесть в книге «Ума палата» (М., ВЦИОМ, 2023)