Рецензия подготовлена специально для журнала «Историк».
Знаменитый советский ученый, один из основателей семиотики Юрий Лотман известен множеством интереснейших книг по истории русской культуры. Одна из них, посвященная дворянской культуре XVIII — начала XIX века, начинается определением культуры. Для Лотмана она — понятие коллективное, общественное, а значит — общее для «группы людей, живущих одновременно и связанных определенной социальной организацией». Поэтому культура есть форма общения, возможная только в группе, где люди общаются. Общение же невозможно без языка — системы знаков, употребляемых участниками группы по известным им правилам. Знаками служат слова, рисунки, вещи и прочее, что имеет значение, т.е. может служить средством передачи смысла. Таким образом, культура для Лотмана имеет коммуникационную и символическую природу, что он иллюстрирует на простейшем примере материального предмета — меча. Будучи орудием убийства или защиты, меч превращается в символический предмет, когда прикреплен к поясу: теперь он символизирует свободного человека, т.е. становится знаком свободы. В этом качестве он предстает символом и принадлежит культуре.
В XVIII веке в России уже не носят мечей, их заменяют шпаги, часто игрушечные — парадные. Зачем же они нужны? Шпага — символ меча, а меч — символ принадлежности к привилегированному сословию. Есть и другие атрибуты принадлежности к дворянству — определенные правила поведения, принципы чести, даже покрой одежды. Это тоже сфера культуры как области символов. Еще один пример — рана, нанесенная мечом, не несет ущерба чести. Зато ушиб или синяк, нанесенный ножнами или тыльной стороной меча, становится поводом для дуэли, поскольку воспринимается как оскорбление. Где здесь логика? Логика в том, что равные друга другу бьются на мечах, а оплеуху дает высший — низшему. Таким образом, дворянин, не допускающий ущерба своей чести, должен ответить на оплеуху вызовом, хотя она и не несет большого ущерба его телу. Материальный ущерб принадлежит области практической жизни, а символический ущерб — сфере культуры.
Другое свойство культуры — её историчность. Культура — это «негенетическая» память группы (коллектива), передаваемая из поколения в поколение и закрепленная в текстах и символах. С течением времени символы — как простые, так и сложные, — видоизменяют свое значение. Меняется и значение текстов, которые несут тем меньше понятной информации для поколений, чем дальше писатели и читатели отстоят друг от друга во времени. Итак, культура исторична по своей природе, она всегда зиждется на прошлом опыте, но и всегда видоизменяется. В этом и необходимость понимания ушедшей культуры, и его сложность. Не зная культуры прошлого, мы не можем понять смысл поведения наших предков: почему Онегин убил Ленского? Зачем Пушкин подставил грудь под пистолет? Нам известны факты, но без понимания культуры тех времен неясно значение этих фактов. Смысл возникает, когда узнаешь культуру этих людей: их простую, обычную жизнь, привычки, представления о мире и др. Но сделать это весьма непросто: «человек меняется, и, чтобы представить себе логику поступков литературного героя или людей прошлого — а ведь мы равняемся на них... надо представлять себе, как они жили, какой мир их окружал». И здесь надо быть особенно внимательным и даже дотошным, ибо «история — не меню, где можно выбирать блюда по вкусу. Здесь требуется знание и понимание».
Пониманию жизни и мира русских дворян от времен Петра Великого до Николая Первого и посвящены «Беседы о русской культуре». Лотман показывает нам историю наших предков в зеркале быта, т.е. обычного протекания жизни в её реально-практических формах, вещах, привычках и каждодневном поведении. Для этого он выбирает преимущественно истории людей обычных, малоизвестных, рядовых по меркам своего времени, но старается показывать их на фоне больших исторических событий. Он очень внимателен к предметам быта, поскольку они находятся во взаимопроникновении с культурой. Скажем, язык придворного этикета невозможен без реальных вещей, жестов и проч., в которых он воплощен. Вещи — это, так сказать, сгустки отношений между людьми, и поэтому они имеют символический характер. С тех пор как женщины стали носить брюки, у них изменилась походка: стала более спортивной и «мужской». Вещи навязывают нам определенную манеру поведения, поскольку создают вокруг себя культурный контекст. Мало сшить фрак у лучшего портного — надо еще уметь его носить, или станешь посмешищем в обществе! Поэтому всякая вещь не только даёт человеку новые возможности, но и включает его в определенную традицию, ограничивает его. Тем более что быт для Лотмана — это не только жизнь вещей, но и обычаи и ритуалы поведения, в которых раскрываются те черты, по которым мы узнаём своего или чужого, человека той или иной эпохи, англичанина или испанца.
Времена революций, замечает ученый, антиисторичны по своей природе, и размышления о дорогах истории более характерны для относительно спокойных времен. Если интерес к истории пробуждается, то возможности его реализации ограничены: навыки исторических исследований утеряны, документы забыты, старые исторические концепции не удовлетворяют, а новых нет. Выдумываются утопии, создаются условные конструкции прошлого, рождается упрощенная и переполненная самодельной мифологией квазиисторическая литература, особенно притягательная для массового сознания. Лотман же отказывается замещать легко усваиваемыми мифами трудную, малопонятную, не поддающуюся единому и лобовому истолкованию историческую реальность. Начиная своё исследование с тщательного сбора и разбора фактов, он идёт от них к пониманию трудным путем: «события совершаются людьми. А люди действуют по мотивам, побуждениям своей эпохи. Если не знать этих мотивов, то действия людей часто будут казаться необъяснимыми и бессмысленными». Такую реконструкцию он проводит с эпохой, когда оформлялись черты русской культуры нового времени — культуры, к которой хотя бы отчасти принадлежим и мы.