Что хотите найти?

В одной из первых своих книг знаменитый британский ученый-марксист Эрик Хобсбаум изучает феномен «социальных бандитов», вписывая его в социальный и исторический контекст различных стран и эпох. «Бандиты одновременно бросали вызов экономическому, общественному и политическому порядку, провоцируя тех, кто держал в своих руках власть, закон и контроль над ресурсами либо претендовал на них». Поэтому бандитизм не может существовать «вне социально-экономических и политических режимов, к которым обращены его вызовы». Обычно бандиты происходят из крестьян, большинство из которых «осознавало себя как группу, стоящую отдельно и ниже по отношению к богатым и/или власть имущим». Такие отношения порождают неявное возмущение, и бандитизм «делает явной возможность отказа от собственной неполноценности». Он — вызов общественному порядку, построенному на несправедливости. Исторически бандитизм возникает, когда появляются классы и государства, и развивается по мере проникновения капиталистических отношений в сельские территории. Или, как вариант, когда традиционное сельское общество противостоит наступлению другого сельского (например, оседлые земледельцы против скотоводов) или городского общества, или иностранных обществ и государств. Поэтому «бандитизм, как выражение коллективного сопротивления, был очень распространен», получая заметную поддержку всех слоев традиционного общества, включая порой и власть имущих. Ибо «все они противостоят надвигающейся мощи внешней власти и капитала». 
 
Это явление «одно из самых универсальных... известных истории», так как отражает сходство ситуаций в разных крестьянских сообществах от Китая до Перу. Бандитизм характерен для обществ, «находящихся между переходной фазой родоплеменного уклада и современным типом промышленного капитализма, включая фазу разрушения родового общества и перехода к аграрному капитализму». Современные аграрные системы, где отсутствует традиционное крестьянское общество как основа, социальный бандитизм не порождают. Хобсбаум рассматривает бандитизм в контексте контроля властей над территориями и населением, которые они считают своими, но реально далеко не всегда могут эту декларацию реализовать. Особенно плохо это удавалось в доиндустриальную эру в бедных, сельских, труднодоступных и приграничных местностях. Власть видит в бандитах прежде всего своих конкурентов по борьбе за влияние на население и его грабеж. «Бандиты по определению отказываются подчиняться… сами являются потенциальными центрами власти». И если прежде у государств не хватало материальных средств, чтобы осуществлять постоянный контроль за населением (что и создавало благоприятные условия для распространения бандитизма), то теперь это уже не так. Власть довольно редко теряла устойчивость настолько, чтобы бандитские главари могли всерьез претендовать на то, чтобы стать её заменой; обычно они удовлетворялись более или менее безопасным существованием в определенных областях, не выходя за их пределы и не пытаясь упрочить свое господство через создание собственных государств. Наоборот, «в конечном счете им все равно приходилось договариваться» с превосходящей их властью. 
 
С приходом индустриализации, которая потребовала улучшения коммуникаций и принесла кратный рост военной и информационной мощи, бандитизм слабеет и постепенно сходит на нет; исключения — эпизоды резкого ослабления власти, которые тут же оборачиваются взрывом бандитизма (например, в ходе Первой русской революции, в процессе развала империи Цин в Китае и др.). Как результат, бандитизм в основном остался в прошлом, если не брать в расчет failed states, где он цветет буйным цветом и сегодня. Слабость власти всегда содержала и содержит потенциал роста бандитизма, но если прежде такая ситуация была повсеместной, то сегодня это скорее исключение из правил. Верно и обратное: разгул бандитизма есть признак опасного ослабления власти, которое со временем может привести её к полному краху. «Сочетание экономического развития и эффективных коммуникаций и государственного управления лишает любой бандитизм (включая социальный) его питательной среды». Например, в царской России он исчез уже к середине XIX века (исключение — окраины, населенные национальными меньшинствами). Современный мир почти уничтожил его, «заменив собственными формами примитивного бунта и преступления».
 
Социальная составляющая бандитизма — главный фокус исследовательского интереса автора. Социальный бандитизм «помогает слабым против сильных, бедным против богатых, защитникам справедливости против власти несправедливых; а его политический импульс делает самих бандитов людьми власти». Суть социального бандита — «крестьянин вне закона, преступник в глазах феодала-землевладельца и государства. Но он находится внутри крестьянского сообщества, которое расценивает его как героя, защитника, мстителя и борца за справедливость». Бандиты могут получать поддержку даже от местных землевладельцев, если речь идет о сопротивлении «историческому наступлению своих центральных правительств или иностранных государств». Борьба за справедливость и интересы традиционного сообщества — то, что отличает социального бандита от обычных криминальных банд или тех сообществ, для которых набеги являются частью образа жизни (бедуины, абреки). Социальный бандит и помыслить не может о воровстве урожая у крестьян на своей территории! Социальный бандитизм повсеместно обнаруживается в традиционных аграрных обществах, которые «подавляются и эксплуатируются землевладельцами, городами, правительствами, законниками и даже банками». Он эпидемически распространяется в периоды резкого обеднения и экономических кризисов, а в бедных и скудных районах носит к тому же сезонный характер. Периодические нехватки урожая и нерегулярные катастрофы, войны, завоевания, слом системы управления всегда умножали бандитизм. 
 
В других ситуациях — тотального распада общественного порядка — «бандитизм может стать провозвестником или спутником значительных социальных изменений, таких как крестьянские революции». Он просто симптом кризисов и общественного напряжения. Собственных идей, отличных от идей крестьянства, у бандитов нет — «они активисты, а не идеологи и пророки, от которых можно было бы ожидать нового видения или проектов». Если у них и бывает программа, то она сводится к восстановлению «старого доброго порядка», уклада, при котором все «так, как должно быть». В этом смысле социальные бандиты — отнюдь не революционеры, а консерваторы или в лучшем случае реформисты. Тем не менее бандитизм сам по себе «не является социальным движением. Он может быть суррогатом движения» или может замещать его, если институционализируется в агрессивной и бескомпромиссной части крестьянства. Но обычно бандиты как личности — просто «крестьяне, которые отказываются подчиниться и тем самым выделяются среди своих односельчан». Хобсбаум выделяет три главных формы социального бандитизма: благородный разбойник (Робин Гуд), простой боец сопротивления («гайдук») и потенциальный носитель террора («мститель»), — и подробно анализирует каждую из них.
 
Впрочем, два обстоятельства могут превратить скромные социальные задачи бандитов в подлинно революционные движения. «Первое — это превращение их в символ, в знамя сопротивления всего традиционного уклада силам, разрывающим и уничтожающим его». Второе — моменты социального апокалипсиса, когда рушится вся структура общества. «В такие времена бандитов смывает прочь вместе со всеми», они присоединяются к крестьянской революции или паразитируют на ней. Разросшиеся банды могут дорасти до целых крестьянских армий или даже «превратиться из бандитов в солдат революции». Присоединяясь к более широкому движению, бандитизм становится частью той силы, которая может изменить общество, — и меняет его. Но даже если этого не происходит и бандитизм исчезает из социальной жизни, он остается с нами в виде рассказов, баллад и других видов народного эпоса: «если мы удалим весь местный колорит и социальную структуру бандитизма, то остается стойкая эмоция и неизменная роль героев. Остается свобода, героизм и мечта о справедливости». В этом — залог долгой памяти о социальных бандитах, на многие века переживающей свои реальные прототипы или даже творящей их без всякой реальной основы — как Робин Гуда или Хоакина Мурьету.